Случай в Хойнице.

Передо мной небольшой листок – размером поменьше листочка из школьной тетради. Я храню его вот уже почти тридцать лет… Да, в феврале прошедшего года исполнилось тридцать…

За эти три десятилетия выгорел он, ломким на сгибах стал, пожелтел. Я помню наизусть все, что написано на нем – уж очень он дорог мне.

Командир части вручил мне его в год окончания Великой Отечественной, в феврале, когда всеми нами ощущалось дыхание близкой победы, но когда фашизм был еще в силе, и каждый клочок земли, каждую бетонно-железную пядь приходилось брать с жестокими боями…

«Участнику боев за освобождение от немецко-фашистких захватчиков города Хойнице, Конитц.

Товарищу Львовой Олимпиаде Павловне.

Приказом Верховного Главнокомандующего… За отличные боевые действия… Выражаю твердую уверенность в том, что Вы будите еще крепче громить и уничтожать заклятых врагов до полного их разгрома. Командир части.»

За годы войны таких благодарностей у меня было немало. На фронт я ушла совсем девчонкой, и война была для меня и первой жизненной школой, и университетом, но эта благодарность командования дорога и понятна мне особо. Может быть потому, что с ней связано событие, не совсем обычное для тех дней, событиями весьма богатых…

Нашему полку, вступившему в Хойнице – небольшой городок на границе Польши и Германии, поставлена была задача выйти в центр города, в район кожзавода.

Первый и второй батальоны поотстали, и так уж получилось, что санрота в твердой уверенности, что успешно начатое наступление будет развиваться и в дальнейшем, заняла помещение не то аптеки, не то маленького магазинчика, находящегося в непосредственной близости от ломанной линии огня.

Особо осматриваться нам некогда было – аптека так аптека… Начали поступать раненые. А помещение, надо сказать, оказалось выбранным удачно. Дом был угловым, лучами расходились от него три улицы. И кожзавод был рядом.

Кто-то из раненых сообщил, что там уже ведет бой третий батальон нашего 1109 стрелкового полка 330-й Тульской дивизии.

С доктором Аслюдиновым работали мы вместе уже не первый год, друг друга понимали с полуслова, с полу жеста, поэтому сразу же заняли свои привычные места и приступили к обработке ран.

Привычное свое дело делали мы тихо, и насколько это было возможно в той обстановке, спокойно.

В первую очередь обрабатывали тяжелораненых, которых одного за другим приносили с ревущей, стонущей, грохочущей улицы. Рядом с нами на импровизированном операционном столе – покрытой клеенкой двери, сорванной с петель взрывом, делали операции заместитель командира полка по медсанчасти майор Сысоев и фельдшер Шаулина.

За ходом боя нам, медикам, всегда не трудно было следить. Даже в те дни, когда находились мы не на передовой, легко было распознать пиковые часы боя, мгновения наибольшего его напряжения и недолгие минуты затишья.

… Вот и тогда приближался бой к своему апогею. Неожиданно на пороге комнаты, преобразованной нами в операционную, показались двое немолодых мужчин. Подошли они к майору Сысоеву и начали его в чем-то убеждать.

О чем, я не слышала, долетали до меня только слова «пан доктор» и «кобетта», я знала, по-русски – женщина. А доктор их слушал, не выпуская из рук инструментов, вспыхивающих тусклым никелем, часто кивал согласно головой и изредка, в какой-то несвойственной ему беспомощности, разводил руками.

-Нет, не могу,- наконец сказал он устало, - Некого послать. Некого. У меня вот лейтенант умирает…Леша! Леша! – наклонился он вновь над двадцатидвухлетним лейтенантом, совсем недавно надевшим офицерскую форму – Леша!

Я успела закончить обработку тяжелой раны в грудь одному раненому, наложила шины на руку с открытым переломом другому, сделала два обезболивающих укола – а мужчины эти немолодые стояли у стены и доктора ни о чем уже не просили. Молча стояли.Черные их длиннополые пальто, густо пропитавшиеся известковой пылью, сливались с полумраком.

Майор Сысоев, закончив операцию, откинул полу халата, покрытого крупными рыжими пятнами, достал надорванную папиросу, подклеил ее слюной, закурил.

- Как там у тебя, Липа? – повернулся он ко мне – Устала, поди…Передохнуть бы, да вот нужно помочь полякам!

Он еще что-то говорил, а я уже натянула шинель, сумку собрала.

-Пошли! – кивнула я гостям. Засуетились они, бросились оба к Сысоеву, пытались поймать и благодарно пожать его руку, а тот поднимал ладони, выпачканные в крови, над головой…

Из медсанбата подошли машины, погрузили и отправили мы тяжелораненых, и пошла я с поляками. Через несколько домов нужно было свернуть за угол, а там улица уже простреливалась из конца в конец, и двигались мы рывками, тесно вжимаясь в стены и заборы.

Наконец, мы вбежали по выщербленным ступеням в неприметное парадное, поднялись по темной крутой лестнице на второй этаж. Навстречу – пожилая женщина.

Внимательным, оценивающим взглядом, словно пытаясь разгадать, сумею ли я справиться, достаточно ли я опытна – она посмотрела мне прямо в глаза, вздохнула и, помогая мне скинуть шинель, сказала что-то мужчинам.

По интонации ее голоса я поняла, что ее смущает моя молодость. Но за минувшие годы через мои руки прошло столько раненых… сотни, тысячи раненых, что я хоть и тоже в ответ ей вздохнула, но все же чувствовала себя сильной и опытной.

- Где раненый?- спросила я. – Пр´ошу, пр´ошу, - торопливо сказала полячка и проскользнула впереди меня в смежную комнатушку. За ней вошла и я.

У стены напротив окна на низкой кровати или топчане, не помню уже, лежала женщина. Одеяло у нее было подтянуто к подбородку, лицо серое-серое, без кровиночки, и едва я глянула на нее, как бросило меня в жар.

Увы, за годы войны пришлось мне многих раненых повидать – сталью изорванных, волной взрывною изломанных, землею засыпанных, из танков горящих вытащенных… Но не приходилось мне на передовой роды принимать.

Растерялась, конечно. Чтобы как-то собраться с мыслями, взяла я ее за руку заученным до автоматизма движением, пульс попыталась услышать. Не услышала. Но руку не выпустила, медлила, старалась поймать в голове хвостик хоть какой-то соответствующей ситуации действенной мысли.

Камфара! Ввела я камфару, и забилась под моими пальцами жизнь. Слабый, нитевидный пульс, но и за то , что он жил, была я ему благодарна.

Мать молодой женщины, которая встречала нас, сидела со мной рядом на шатком венском стуле и беззвучно плакала. А когда перестала плакать, начала говорить и говорить мне что-то по-польски, и слезы глотала и смотрела на меня с такой надеждой…

С трудом я поняла, что дочь ее мучается вот так уже более суток, надолго теряет сознание, и все они выбились из сил, а в городе не осталось ни одного врача, а если и остались, то не вытянешь их на улицу ни силой, ни за какие деньги. Да какие теперь деньги!... Чего они стоят!

И вот дочь умирает, а вместе с ней умирает и ее, дочери, не родившийся сын – она знает, что это должен быть непременно сын, и если умрут они, тогда и ей, за два этих кошмарных дня превратившейся в старуху, жить незачем…

Я слушала ее и не слышала – мало могла осознать из ее слов, потому что старалась в эти минуты мобилизовать в своей памяти все, что знала когда-либо о подобных случаях. А знала я очень мало.

Кто и что я была тогда? Обычная, каких тысячи, медсестра, как некогда говорили – сестра милосердия.

Я умела быстро сделать перевязку раны, не обращая внимания на визг осколков, вой мин и посвист пуль, я могла вытащить из-под огня раненого – тяжелого не только в смысле состояния его здоровья, но и чисто физическом отношении, я была в силах со своей сан ротой проделать за ночь тридцати километровый марш-бросок по весенней распутице, я научилась не спать часов по семьдесят кряду…

А что касается акушерства – что же, знала я, наверное, все же очень мало.

Женщина металась на кровати, и крик ее был очень слаб, но легко заглушал звуки боя. Я старалась помочь ей как могла. Но вот частые выстрелы раздались возле нашего дома. Я подбежала к окну. Со второго этажа было видно, как вынырнули из-за угла два немецких танка, развернулись, повели тяжело стволами и устремились вверх по улице.

Вслед за ними показалась группа фаустников. Они рассредоточились, заняли парадные, укрылись за выступами стен, изготовились ударить по нашим танкам. Видела я, когда мы пробирались в этот дом, как в метрах в двухстах загорелась «тридцать четверка» (танк Т34)… А что я могла сделать? Был у меня только автомат да маленький «вальтер» - подарок разведчиков. И еще приказ – следовать за этими поляками.

Стояла я у окна, впившись пальцами в доски подоконника, и в какое-то мгновение чуть было уже не решила немедленно сбежать вниз и пробиваться к своим, туда, где я была нужна сейчас больше всего. И я рванулась было от окна к своей шинели, перекинутой через спинку стула, но тут пожилая хозяйка, видимо, верно разгадав мое намерение, вскочила и раскинула руки широко, загородив собой выход из комнаты.

-Нет! Нет! – закричала она что было сил. Я понимала ее почему-то без всякого перевода.

- Прошу пани остаться! Что мы будем без пани делать?! Прошу, прошу! Мы все тут умрем без пани доктора!

Отстранив ее, в комнату вошел один из тех двоих мужчин, что привели меня сюда. Он постоял минутку, вглядываясь в мрак, и сказал: - Немцы! Пусть пани наденет это, цивильное!

Протянул мне вещи, я стащила с себя гимнастерку, переоделась в старенькое платье и подлатанную кофту и непривычно, неудобно, беззащитно почувствовала себя в этой мирной одежде, от которой давно уже успела отвыкнуть.

Мою гимнастерку они осторожно подложили под матрас, на котором лежала роженица, а сансумку, шинель и автомат запрятали где-то на чердаке. Свой «вальтер» я успела спрятать на груди.

А роженица неожиданно заснула. Мне надо было собрать остатки сил, чтобы самой не заснуть, и было это очень тяжело, ведь до этого я не спала две ночи: затянувшийся марш-бросок – и сразу в бой. Некогда было и минутку передохнуть.

Я о чем-то спросила у матери молодой женщины, она мне ответила. Мы разговорились. Я ей рассказала, что где-то совсем рядом воюет мой муж – капитан минометной роты Костя Львов, что поженились мы с ним недавно, всего какой-то месяц с небольшим…

Женщина упорно вслушивалась в мои слова и изредка, в знак того, что понимает мою русскую речь, кивала головой. Потом пришел хозяин, принес мне чашечку густого кофе и хлеба.

Бой на улице то затихал, то вспыхивал с новой силой. На автоматную и винтовочную трескотню внимания мы привыкли мало обращать, и лишь когда дом судорожно вздрагивал от недалекого снарядного разрыва, мы все внутренне сжимались, но в следующее мгновение склонялись над кроватью, стараясь прикрыть женщину от штукатурки, валившейся с потолка.

…Сегодня вот вспоминаю, и не знаю, как могло это случиться. Солдаты сражались в каких-то полутораста метрах от меня, солдаты шли на смерть, гибли и побеждали, а я – я спала. И не было мне слышно ни выстрелов, ни взрывов, ни испуганного говора поляков, входящих и выходящих из комнаты, не чувствовала я ни холода, ни времени, ни себя…

Спала не более, наверное, получаса. Очнулась – словно от импульса какого-то внутреннего. И странно: не надо мне было ни секунды, чтобы включиться в реальную обстановку.

У роженицы начались схватки.

- Пошлите кого-нибудь к нашим в санчасть, ко мне в санчасть! Роды! – сказала я старой женщине.

Не знаю уж, как добрались они до наших по крышам ли, через задние ли дворы, только как потом оказалось, немцы были в этот час везде вокруг этого дома.

Вернулись вместе с фельдшером, Тамарой Шаулиной. Тамара повесила автомат на спинку кровати, выгнала всех, в том числе и женщину – чтобы не мешали, из комнаты. И вот мы с ней приняли мальчишку, нового гражданина Польши.

Передать сколько радости здесь было – невозможно. Хозяева обнимали нас, целовали, а мальчишку, который орал громко и требовательно, обещали назвать именем Виктор – в честь грядущей неумолимой Победы Советской Армии.

На рассвете выбили фашистов из города.

Майор Сысоев разыскал меня и Тамару Шаулину, хотел было крепко отругать нас – уж очень он, наверное, переживал за нас, но мы показали ему нашего крестника, и доктор Сысоев смеялся вместе со всеми нами, и вовсю качал орущего мальчишку, и говорил нам, что когда кончится война, надо нам обязательно приехать в этот город и еще раз встретиться с мальчиком. Потому что многое он, Сысоев видел на войне, но о таком не слышал – чтобы на передовой в разгар боя пацан родился.

А еще через некоторое время мы вышли на Данциг.

Каким он вырос, наш Виктор, родившийся в городе Хойнице 15 февраля 1945 года.?

Олимпиада Львова. 1975 год